Дом, в котором вас ждут
1
2015 год;
27 октября;
9:03;
Солнце безжизненно светило. Холодный ветер конца октября задувал. Он вносил ясность: город стоит на пороге зимы. Время года, которое знаменует смерть природы и надежд уже здесь, пришло, ему осталось только снять верхнюю одежду и поздороваться со всеми.
В конце концов он добрался до этого объявления. Не верил, что сделает, но он всё-таки здесь. У Ивана Игнатьевича действительно были основания полагать, что план его так и останется висеть в сознании, еле различимый за серой дымкой усталости от жизни. Иван Игнатьевич боялся, что замысел его провалится, но отнюдь не из-за жуткого ветра, который как будто не замечал его потёртый и местами дырявый балахон бледно-синего цвета и впивался прямо в тело. Причина была в другом.
Это рекламное объявление (к которому он шёл, прикладывая невероятные усилия) висело на каменной обшарпанной стене рядом с остановкой транспорта уже так давно что Иван просто не помнил родных улиц, без многочисленных клонов этой пресловутой бумажки. Висело, не просто висело, оно практически развивалось на ветру. Иван, каждый раз проходя мимо в безвозвратно ушедшие дни, никак не мог взять в толк, почему объявления вокруг меркли, покрывались новыми слоями информации, но это… даже не потускнело. Оно даже мятым не выглядело, несмотря на пронизывающий ветер, который добирался и до этой бумажки. В ней, казалось, теплилась своя, особая форма жизни. Путь до стены с этим объявлением, сейчас, был одним из самых трудных путей в жизни Ивана Игнатьевича. На дороге к нему, сердце билось отбойным молотком, а ноги практически сводила судорога (он останавливался два раза). Казалось,через его залысину проходят не пульсирующие вены, а натянуты и перетираются фиолетовые канаты. Что-то красное капало на асфальт, а телефон, который он нёс в руках, готов был выпрыгнуть в любую секунду из-за тряски. По правде говоря, телефон, что он держал в руках ему не принадлежал.
За свои три с половиной года, проведённых на улице, Иван ни разу не крал ничего серьёзного. Он отчасти гордился этим. «Человеческое достоинство, это то немногое, чем остаётся гордиться, когда у тебя ничего нет». Так думал он. И несмотря на то, что эти мысли и не могли согреть его надвигающейся зимой, иногда они определённо заставляли улыбаться. Конечно, без мелких краж (как ему казалось на тот момент), обойтись не могло. Торговцы на рынках терпеть его не могли, и это мягко сказано. Овощи, фрукты и хлеб были главной добычей. Как-то раз он прихватил с прилавка отборную вырезку свинины, которая плохо лежала. Уходил дворами, надеясь, что никто не увидит и не позарится на добычу. Тогда Иван устроил себе прекрасный ужин (не на один раз), даже самопальный мангал в лесу, по такому случаю соорудил. Правда потом мучила совесть, но жареное мясо было таким вкусным, что плакать ему не пришлось. С того момента он перестал красть. До этого утра.
2
27 октября
03:47
Этот день для Вани (так его, кажется, уже лет сто не называли, но думаю нам можно) начался не утром, день начался ночью. Он проснулся на скамейке в одном из уютных дворов… от холода. С того момента не смыкал глаза.
На самом деле стоит отдать ему должное — он пытался снова уснуть, но холод, ветер, снег и голод мешали ему. Снег в меньшей степени. Он застревал в одежде супер-эконом класса, как альфа частицы в листе бумаги. Главной бедой был ветер, неспешный и ночной. Он тянулся по земле мёртвым дыханием, доставая собой и до скамейки, где и располагался Иван. Когда его глаза открылись, они были уставлены в небо. Дыры для Небесного Света. Звёзды. В последнее время, он видел их всё чаще. Они становились его, практически постоянным, молчаливым спутником.
В детстве, звёзды были одними из немногих вещей, которые его, по-настоящему, завораживали. Однажды (примерно в том же детском возрасте), уходя после чтения сказки, его мама, с удивлением обнаружила, что сыну не нужен ночник. «Свет мешает видеть звёзды». Это фразу он произнёс тогда с таким трепетом в голосе, в ночи, которая совсем немного разбавлялась блеклым светом звёзд, что, стоя в дверном проёме, ведущем к ещё более тёмному коридору, его мама была потрясена. Взгляд, которым он смотрел на звёзды. Лёжа позже в кровати, она не могла уснуть. Думала. «Возможно ли смотреть так на что-то не живое? Но были ли звёзды не живыми? Если нет, то мой сын, определённо, разгадал их древний молчаливый язык и откликнулся на зов из пучины космоса.»
После той странной ночи, его мама была уверена, что он станет астронавтом или астрономом, возможно, выдающимся. Но позже, когда астрономия появилась в школе, предмет нисколько его не заинтересовал. Он просто смотрел на них. Это пугало маму. Иногда она ловила себя на мысли, что боится, что они заберут его. Но потом осекала себя тем, что у таких мыслей одна дорога — в дурдом. Через какое-то время мысль терялась среди более насущных вопросов, не звёзды, которые где-то далеко могут забрать её сына, гораздо более насущное — приставы, которые могли забрать их всех, если она промешкает с кредитом. Но потом. Звёзды возвращались.
Проснувшись холодной октябрьской ночью (перед тем утром, когда он всё-таки решится доковылять до зелёного объявления), Иван сидел на скамейке, разбуженный холодом. Ветер тянулся по земле и огибал его ноги, как река. Звёзды смотрели на него. Да, в эту безоблачную ночь они именно смотрели. Грудь наполняло то самое чувство, которое в детстве заставляло его выключать ночник и пугало маму. Оно возвращалось. Это обновление заставило глаза Ивана раскрыться шире. Не просто странное чувство; он чувствовал второе дыхание, благодаря которому мог не просто встать и, например, быстрее побежать: он мог совершить поступок, на который не решался прежде.
То, что происходило в следующие часы, для Ивана было, как в тумане.
Он обвёл взглядом тихий холодный двор. Панельные многоэтажки. Возможно, они сделаны из гранита, бетона или чего-то другого, но в звёздной темноте это абсолютно неважно. Они были высечены из скал и горной грядой окружали его со всех сторон.
(ты знаешь, это единственный вариант)
Он смотрел в густую темноту — проход в одной из скал. В голове что-то зарождалось.
(единственный выход)
Точнее сказать это было не зарождение идеи; кто-то (или классический в данный момент вопрос ЧТО-ТО), стягивал одеяло, которое так удобно скрывало в его сознании разлагающийся труп (идею, которая являлась мертворождённой). Сознание кричало, умоляло, чтобы одеяло осталось на месте. Но очень бледная рука (кажется, от неё идёт тусклое белое свечение) неуклонно тянула его. Запах разложения ударил в нос сознанию. Компанию ему составляли грязь и сырость. Именно эти запахи ассоциировались с идеей позвонить ТУДА. Звонок в это место означает капитуляцию перед обстоятельствами. В мыслях он лежит перед помойкой, в грязи, которую начинает заносить мелкими хлопьями снега.
РАБОЧИЙ ДОМ
А что? Звучит неплохо. Там наверняка ждут каждую заблудшую душу. Каждого, кто сдался. Но вот кто?
БЕСПЛАТНОЕ ПРОЖИВАНИЕ
РАДУШНЫЙ ПРИЁМ
Этого не знает никто. Но зато все вокруг знали, что история тех, кто отправлялся туда, навсегда вычёркивается из жизней остальных. Кто-то решался на это из любопытства, кто-то из-за очень острой нужды. Но все они подходили к этому объявлению и их обдавало холодом.
ДОМ, В КОТОРОМ ВАС ЖДУТ
В холоде был шёпот, который вливался в глубины подсознания. Он вызывал дикий ужас у несчастных, но было слишком поздно — их пальцы уже набирали номер. Об этом страхе не знал никто, из тех, кто ещё не опустился на такую глубину отчаяния, чтобы позвонить самому, ведь такой страх нельзя представить.
Но в любом случае — всё. Он сам решился. Если до этого момента с прошлой жизнью его что-то соединяло, то теперь мосты не просто сожжены — они взорваны.
Из арки в отвесной скале, которая только что была до краёв наполнена густой темнотой, сейчас вылетал циклон искр. Казалось, с другой стороны арку наполняют воздухом заводские меха перед огромным костровищем. Искорки пробивались в его голову, через предрассветную дымку, которой было окутано сознание, оранжевыми кружками (или они также являлись его частью?). В то же время, в этих искрах, с оранжевым, было нечто звёздное. Они мерцали. Оранжевые звёзды падали на холодную землю и затухали.
Он рывком поднялся и двинулся (бросился) к арке. Она была освещена дрожащим оранжевым изнутри. Свет маленьких звёздочек тянулся через неё, и там, где проход заканчивался, сворачивал направо. Он ступил в этот полумрак и пошёл следом за искрами. Этот путь казался ему вечностью. Пока ноги сами шли под гранитными сводами, он смотрел на оранжевые переливы на стенах и потолке. Они танцевали. И смотрели в ответ.
Иван вырвался из двора, не только на другую сторону дома (крутой скалы), но и на другую сторону своей жизни. Улица, не очень большая, но и не очень маленькая, спала перед ним (или она всё-таки мертва? Кто-нибудь, проверьте пульс, наконец!).
Людей не было, пара машин припаркованы под окнами дома, они притаились. Оранжевых раскатов не было и в помине, но дымка его сознания по-прежнему сгущалась. Он смотрел на безжизненную улицу, как будто через подзорную трубу. Она была устелена пеленой тусклого белого света. Искры. На этой стороне он ожидал увидеть тёмный силуэт, который мчится вверх по улице и высекает искры из мощёного тротуара своими чёрными ботинками (автомобиль, у которого вместо выхлопного газа — оранжевые звёзды). Его плащ бы просвечивался оранжевым светом, который напоминал бы свечение радиоактивной оранжевой краски. Но незнакомца, который бы на бегу развернул голову на сто восемьдесят градусов и уставился бы на Ивана оранжевыми глазами из мрака улицы не было. Вместо него было понимание одной истины, которое пугало Ваню ещё больше.
Телефон. Мне нужна звонилка.
В объявлении, которое сейчас множилось и роилось у него в голове, однозначно было что-то сверхъестественное, однако оно не было порталом к тому самому дому. Нельзя было протянуть руку и сорвать затхлую траву, которая росла на его подъездной лужайке.
Он шёл по тротуару, плёлся. Он будет бродить по этим бесчисленным дворам и улочкам окраины, как неприкаянная душа (которой он на самом деле являлся в этот момент), пока без четырёх минут восемь на своём затуманенном горизонте не увидит человека.
Несмотря на своё состояние, Иван хорошо запомнил, что происходило дальше. Это было неудивительно.
Мужчина среднего роста идёт навстречу Ивану. Под его курточкой бежевого цвета скрывается не самое спортивное тело. В левой руке он несёт коричневый, из искусственной кожи, чемодан. Он переливается в лучах молодого, почти уже зимнего рассвета. Его правая рука поднята к голове. Он отдаёт мне честь? Ваня на секунду представил себя генералом армии, в которой никогда не служил.
Телефон.
Головные боли, дымка и туман рассеиваются, возможно отчасти причиной стали лучи, которые добрались до его измученных глаз (почти четыре часа брожения в холодной пустоте!), но скорее, дело в телефоне. Теперь Иван видит каждую мелочь в прохожем. Жирные угольные волосы, синяки под глазами. И он хромает. Иван так пялится на владельца вожделенной вещицы, что если бы обладатель желанной вещицы бы не был так увлечён разговором, то обязательно обошёл бы стороной бездомного прохожего с безумными глазами.
Начинается последний этап на пути Ивана. Его тело вышло из дрёмы. Дымка в голове и стекло в глазах пропали, кажется, их вытряхнули. Сердце начало биться с невероятной скоростью, в кровь ударил адреналин. Он был жаждущим, который бродил по пустыне месяцами и вот наконец увидел колодец полный прохладной артезианской воды. При этом он не просто видел колодец — колодец сам шёл ему навстречу.
Среди всех его надо, которые двигают людьми, реальная жажда существовала, но вместе с голодом она плелась далеко позади того надо, которое отвечало за телефон. Оно в этот момент буквально тянуло на себе всё существование Ивана, со всеми его остальными надо, как тройка лошадей тянет на себе колесницу, по древнему гладиаторскому Колизею.
— Из-з-з-звините — Он кричит это человеку с коричневым портфелем, переливающимся в лучах рассвета. Он проходит всего в пяти метрах от него. Иван всегда заикается, когда невероятно взволнован и напуган, последний раз с ним это происходило в конце февраля, когда его друг и брат по несчастной судьбе… (воспоминания в данный момент заблокированы).
Прохожий останавливается и исступлённо глядит на Ивана Игнатьевича. Ваня тоже останавливается. Незнакомец вытягивает руку с телефоном ладонью вверх и продолжает смотреть. Его глаза настолько пусты, что кажется в них может засосать весь их не очень большой город.
— Возьми, тебе нужнее — Он всё протягивает руку с телефоном вперёд. Его коричневый портфель вываливается из разжатых пальцев левой руки. — Мы уже заждались тебя. Ты долго был непослушным парнишей. Какое счастье, что ты бросил свои дурацкие игры и понял, что мы единственные, кто у тебя есть. — Прохожий говорит это голосом, звучащим как синтетическая озвучка гугл-переводчика – в нём нет ничего человеческого. С каждой секундой слова вырываются из горла прохожего всё труднее, с бОльшим кряхтением. Это выглядит, как будто человека душат или пинают в живот, но он из последних сил пытается что-то выкрикнуть, а когда договорил, сделал последний выпад (практически прыжком), вытягивая телефон вперёд, как лезвие рапиры. Перед его падением, Иван еле успевает выхватить телефон из валящихся на землю рук. Прохожий падал плашмя, лицом вниз, и в этот момент из его груди вырывается спёртый глухой звук, который по задумке должен был быть истошным криком, но что-то не срослось.
Иван Игнатьевич в шоке смотрит на лежащее перед ним тело. Из ступора его выводит звук сообщения, которое брякнуло в утренней тиши. Он поднимает руку и смотрит на экран заветного устройства. Капли крови стекают по телефону и обеим рукам.
«Ты в порядке?… Надеюсь да, тогда жду тебя на месте, дорогой»
Ему захотелось заплакать и выбросить телефон на дорогу. Нет. Его путь ещё не закончен. Финишный этап одного из самых трудных путей в его жизни.
3
27 октября;
9:04;
Иван опирается правой рукой о стену, буквально в пятнадцати сантиметрах от объявления. След из начинающей засыхать крови размазался по ней в форме ладони. Правая рука дрожит и набирает номер.
(восемь девять четыре три — аааа — заново)
Он набрал номер с третьей попытки. Гудки (один два три).
Щёлк
— Ал-л-ло! Это рабочий дом?!
— Здравствуй.
— Ох, даа! Я сдаюсь, заберите меня пожалуйста!
— Конечно, мы скоро будем, Ваня.
Трубку повесили на том конце провода. Пальцы разжимаются. Телефон со звуком треска стекла падает на плитку. Иван молча разворачивается и облокачивается на стену. Он стоит так пятнадцать секунд глядя вперёд, а потом начинает плакать, скатываясь по шершавой стене. Он сидит на земле, руки прижали колени к груди. Вокруг разлетаются плач и стоны. Кто-нибудь наверняка должен подойти к нему и поинтересоваться в порядке ли он. Но никого нет. Только в семи кварталах отсюда лежит тело телефониста, он видит его. Иван бьётся в истерике, пока не теряет сознание.
Позже Иван просыпается в очень большом обшарпанном автобусе. Движущемся. Он сидит у треснутого окна в задней части салона. Коричневые старомодные тона, сидения, которые когда-то были обтянуты кожей соответствующего цвета. Кроме него рейсом безнадёги едет ещё восемь человек. В этом большом салоне они все кажутся такими маленькими. Кто-то всхлипывает, но по большей части люди спят (лежат без сознания)
Город уплывает вдаль. Леса вокруг, только леса, сгущаются. Он сделал это. Солнце садится со стороны города. Оно разливается невероятно красивым оранжевым, по низким пушистым облакам. Иван думает о своём друге (или, скорее, брате), который остался в том февральском морозе. Он бы мной гордился (или скорее проклял).
По щекам вновь текут слёзы. Мир снова затягивает серая дымка. Он уснул.
Денис Матушкин, флагман флотилии, 18 лет